Петр Павленко - Избранные киносценарии 1949—1950 гг.

— И все-таки я не стал бы писать Сталину, — упорствует Роджерс.

— Если положение улучшится, — не напишу…

Торопливое отступление английских и американских войск в Арденнах продолжалось.

На дорогах валялись брошенные орудия. В придорожных кюветах лежали опрокинутые машины. Потупив головы, двигались длинные колонны пленных англичан и американцев. Бои шли беспрестанно.

В штабе Эйзенхауэра полная растерянность.

— У вас вдвое больше дивизий, чем у немцев, — кричит в телефонную трубку Эйзенхауэр слушающему его на другом конце провода Монтгомери. — Это позор!

Но Монтгомери уже нельзя убедить. Страх овладел всем его существом.

— Выручать американцев не собираюсь. Ну их к дьяволу! — вопит он в ответ. — Пусть бегут!

Бредли еще более растерян. Он решительно не знает, что ответить своему главнокомандующему…

— Я не могу удержать бегущих. Не могу…

Его перебивает истерический голос Монтгомери:

— Передайте этому ослу Бредли, что я приказал своим войскам отступать!.. Отступать!

Стремительно несутся штабные машины. На них впрыгивают удирающие английские офицеры.

Шестого января Уинстон Черчилль обратился к Иосифу Виссарионовичу Сталину со следующим посланием:

«На Западе идут очень тяжелые бои… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы… Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным… Черчилль».

Товарищ Сталин в своем ответе Черчиллю писал: «…Учитывая положение наших союзников на Западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему Центральному фронту не позже второй половины января…»

Спасая англо-американские войска от разгрома, верное своему союзническому долгу, Советское Верховное Главнокомандование начало стягивать войска к берегам Вислы.

Лесные дороги, поваленные стволы деревьев, через которые переползают тяжелые танки.

По глубокому снегу движутся артиллерийские механизированные части, гвардейские минометы. Грохочут гусеницы самоходных орудий.

Идут советские войска. Кажется, не будет конца этому потоку.

Берлин. Свист летящей бомбы и сразу же оглушительный грохот разрыва.

Красное от пожаров ночное небо. Угрюмые громады разрушенных домов. Мгновенно вырванные из мрака зияющие раны улиц. И снова нарастающий визг, грохот, вспышки. Щупальцы прожекторов натыкаются на крылья огромных машин, проносящихся над Берлином.

Отбой. Отовсюду начинают появляться люди — растерянные, с блуждающими глазами, наспех одетые.

Отупевшие от бессонницы, они оглядываются с робкой злобой. Люди вылезают из каких-то тротуарных щелей, из подворотен, из подвалов и выстраиваются, несмотря на ночь, в очередь возле хлебной лавки.

В очереди много женщин, но есть и мужчины. Почти каждый из них с каким-нибудь увечьем. В самом хвосте очереди стоит пара — он без ноги, с изуродованной правой половиной лица, она — маленькая, невероятно худая, в черной шали, накрест повязанной на груди.

— Скорей бы все кончилось, — тихо говорит женщина.

— Потише! Ты! — Мужчина пугливо озирается.

Женщина смотрит на него. Ее нервы уже никуда не годятся, но она пытается сдержаться.

— Чего ты еще боишься? Пусть меня убьют сразу! Или пусть поставят эту шлюху, любовницу фюрера, на мое…

Мужчина хватает ее за голову, зажимает рот. Стоящие около них люди отодвигаются, но молчат. Остальные не обращают внимания. Слишком велика усталость. Такие ли картины приходилось видеть берлинцам!

Просторный кабинет. За письменным столом, украшенным бюстом Наполеона, — Черчилль, напротив него Роджерс.

— Я получил ответ от Сталина, — говорит Черчилль, вынимая из папки письмо и передавая его Роджерсу.

Роджерс углубляется в чтение.

Черчилль поднимается с кресла, делает несколько маленьких шагов по кабинету и, подойдя к Роджерсу со спины, тычет пальцем в письмо.

— Они должны завязнуть. Должны!

— Меня вам не трудно убедить, сэр…

Черчилль берет у него письмо, кладет обратно в папку и медленно произносит:

— Не позже второй половины января…

— А что вы ответили Сталину?

— Я ответил: «Весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание, я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача!» Я убежден, что русские завязнут!

Черчилль неторопливо снимает очки и идет в глубь кабинета.

— Мы увидим это не позже второй половины января, сэр, — бесстрастно замечает Роджерс.

Черчилль подходит к Роджерсу:

— Кстати, я хотел бы, чтоб американцам в Берлине стал известен этот срок… В конце концов они наши союзники… — Он возвращается к столу. — Ну, а что они сделают с этой информацией, — нас не касается.

В это утро в Берлине на аэродроме Темпельгоф приземлился прибывший из Цюриха самолет. В нем два пассажира с португальскими паспортами. На аэродроме их встретил начальник германской заграничной разведки группенфюрер «СС» Вальтер Шелленберг.

Свежевыбритое лицо Шелленберга сияет улыбкой.

Первым появляется Хейвуд. Следом за ним идет Гарви. Ироническая улыбка блуждает на его бесцветном лице.

Они спускаются по лесенке навстречу почтительно кланяющемуся Шелленбергу.

— Я бесконечно рад приветствовать вас в сердце Германии, господин сенатор, — торжественно говорит Шелленберг. — Ваш приезд в Берлин мы расцениваем как величайшую дату в истории человечества.

— Меня мало интересует человечество, — хмуро обрывает Хейвуд.

— Это знаменательный день для Германии, — не сдается Шелленберг.

— Меня очень мало интересует Германия.

Шелленберг несколько теряется.

— Великая цель вашей миссии…

— Вот о моей миссии мы поговорим потом! Пока вам следует только запомнить, что она совершенно секретна.

— О, конечно, конечно…

Хейвуд недовольно оглядывается на вытянувшиеся около самолета фигуры людей в штатском.

— А это что за люди?

— А это не люди, — отвечает Шелленберг и жестом приглашает Хейвуда последовать за ним к стоящей неподалеку машине — огромному черному «Майбаху», за рулем которого сидит женщина.

Шелленберг открывает дверцу, и Хейвуд тяжело опускается на заднее сиденье. Гарви усаживается рядом с шофером. Захлопываются дверцы, машина трогается.

Автомобиль мчится с бешеной скоростью. Над рулем бледное лицо Марты Ширке с вечно дымящейся сигаретой в углу рта. За зеркальными стеклами «Майбаха» мелькают разрушенные бомбежками предместья Берлина. Машина мчится мимо развалин, пустырей, разбитых труб фабричных строений, разорванного бетона, скрюченных остовов железных конструкций.

Дождь. Слякоть.

Мимо машины проносятся пустые витрины магазинов, очереди. Очереди возле каждой маленькой лавки.

«Майбах» мчится по центральной улице Берлина, но и здесь — зияющие воронки и разбитые громады домов.

— Чорт знает что! — сенатор ежится. — Чорт знает, что сделали из города!..

Марта прибавляет скорость. Рокот мотора переходит в рев. Брови Гарви приподнимаются:

— И часто вы ездите с такой скоростью по этим развалинам?

Марта кивает:

— Всегда…

Шелленберг наклоняется к Гарви и успокаивающе говорит:

— Можете быть вполне спокойны. Марте поручено не только возить вас. Она отвечает за вашу безопасность. Можете доверять ей… но, конечно, не слишком…

— Что вы скажете на это? — спрашивает Гарви Марту.

— Говорить не входит в мои обязанности. — Она не отрывает взгляда от убегающей ленты шоссе.

— Марта неразговорчива, — улыбается Шелленберг. — Но вы ее оцените. Марта, я еще раз поручаю вам этих португальских джентльменов. Они должны чувствовать себя хорошо.

— На каком языке предпочитают объясняться португальские джентльмены? — спрашивает Марта, не поворачивая головы.

— На английском, конечно. Глупый вопрос! — надменно произносит сенатор.

Уголки губ Марты вздрагивают, она прибавляет скорость. Гарви невольно цепляется рукой за дверцу машины.

Большой Берлин. Тихие улички Ванзее. Спокойное голубое озеро. Решетчатые ограды, за которыми видны подстриженные кусты букса. Белые, желтые, светлосиние виллы, прячущиеся в тени старых деревьев.

Ванзее — прибежище богатых людей. С 1933 года — излюбленное место отдыха нацистских бонз гитлеровской империи. Здесь царствует порядок и чистота. Следов бомбежек не видно. Мерно шагает полицейский патруль. Редкие прохожие выглядят сытыми и спокойными.